Из Якутска в Русское Устье (1911-1912 гг.)

Русское Устье состоит из 6 "дымов". Ни одного грамотного — кроме старого уголовного ссыльного, играющего здесь роль писаря. Селенье стоит на берегу широкой Индигирки среди беспредельной снежной пустыни. 120 верст сюда ехал на собаках по тундре — первые 60 верст еще встречались небольшое кустики ивы, потом исчезло все, не было ни одного прутика. Ровно, как на столе. И так до самого моря — от Русского Устья еще верст шестьдесят. Снял себе отдельный домик с амбаром — 20 р. за полгода. Пока не боюсь предстоящего мне одиночества. Думаю, что сумею найти кругом и в людях и в природе много интересного.

Вот мой дом. Он состоит из одной единственной комнаты — шагов шесть в квадрате. На восток и юг выходят все четыре окна — значит солнце у меня с утра до вечера, — оно тысячами искр сверкает в прозрачных льдинах, которые заменяют оконные стекла. В одном углу — камелек, вещь, как оказалось, чрезвычайно несовершенная: когда горит, дымит, потухнет — холодно. То и дело приходится бегать на крышу закрывать и открывать трубу. С собой я поэтому привез из Усть-Янска железную печь, которую, наконец, и устроил вместо камелька. Теперь тепло и опрятно. Просто воскрес с нею. В другом углу у меня три полки с книгами — под ними календарь, вокруг которого я приклеил виды Флоренции, вырезанные из иллюстрированного журнала.

Стоит мой домик на самом берегу Индигирки — единственное, говорят, летом сухое место здесь. В нем есть и уют и удобство. Конечно, есть в нем и темные стороны: его трудно согреть, как следует, и редко температура в нем поднимается выше 10 градусов. Ничего, я одет тепло. А вот за ночь, когда погаснет печка, все кругом, увы, застывает: замерзают чернила в чернильнице, вода в чайнике и умывальнике, и я танцую по утрам, пока не растоплю печки.

Приезд сюда священника — большое событие. Так как Русское Устье для всего Верхоянского мещанского общества, которое живет лишь по течению реки Индигирки, главная резиденция, где помещается мещанская управа, и живут мещанский староста и писарь, и так как кроме того здесь есть еще часовня, то к приезду священника сюда собираются все "постники" (т. е. желающие говеть), все нуждающиеся в крещении, венчании и отпевании, живущие по Индигирке между Аллаихой и морем. Съезд бывает большой, так как к этому времени приноравливают также собрание, на котором нужно обсуждать вопрос о голодающих. К марту всегда они бывают: кончается при плохом улове рыба, съедены и гуси, которых удалось добыть летом близ моря. Голодающие заявляют о своей нужде обществу, и из общественной "мангазеи" (амбар) им выдают рыбу, которую они весной должны вернуть обществу с надбавкой 10 %.

Из озер и реки таскают сельдей, омулей, чиров и муксунов. Порой вытаскивают неводом нельму — аршина в 1 1/2—2 величиной и более пуда весом. Я тоже езжу за рыбой — учусь и изучаю.

Когда я сел в "ветку" в первый раз, правду сказать, это показалось мне страшным, но скоро привык и на четвертый день уже переплыл, к общему удивлению, через Индигирку. А на днях ездил собирать гусиные яйца, сделал на "ветке" верст 20 и назад возвращался озером по большим волнам, на которых моя "ветка" прыгала, как скорлупка.

Пустеет Русское Устье. Из 7 домов осталось лишь три, но только в моем домике население не уменьшилось — всюду часть рыболовов откочевала на промысел. Завтра укочевывает еще один, а через две недели и последний дым перестанет дымиться — я останусь совсем один. Впрочем, и я, если погода позволит, не рассчитываю долго жить на одном месте — буду разъезжать на своей "ветке" по всем кочевьям со своей палаткой, хозяйством и Боем — благо у меня теперь всюду есть знакомые.

Последнее жилье осталось в 50 верстах — кругом и впереди дикая, суровая пустыня, где бегает олень и песец, летает чайка, белая сова, утка и гусь. Трудный путь, особенно удручают меня мокрота и сырость. Спать ложиться приходится в мокрой одежде и, засыпая, я каждый вечер молю о том, чтобы наутро проснуться здоровым — захворать в таких условиях было бы верной гибелью.

Это условленное место — "Ярок": здесь встречаются "водяники" (отправившиеся водой, как мы) с "конниками", которые идут горой. Сегодня истекает условный срок, и завтра мы можем тронуться дальше в путь и начать "гусевать", если дозволит погода. Предстоят трудные волока: с озера на озеро приходится тащить на себе "ветку" по земле.

Птиц здесь много: гуси, чайки, разного рода утки, плавунчики — вода кишит ими. Гуси видны еще издали — как черные острова среди вод. Собираются они огромными стаями. Увидев и услышав их издали, гусники наскоро вырабатывают стратегический план, партия делится на несколько отрядов и старается на «ветках» окружить их. Спугнутый гусь ищет спасения обязательно на воде, и, когда вся стая в несколько тысяч голов бросается с берега в воду, слышен шум, как от водопада. Гуси окружены на воде — здесь их держат час и больше, чтобы утомить их.

Все время они кричат, гогочут, бросаются из стороны в сторону, напрасно стараясь приподняться над водой на бесполезных теперь крыльях, из которых выпали перья. Их пугают, кричат, плещут веслами — чтобы держались вместе. Только немногим смельчакам удается прорываться сквозь кольцо "веток".

Тем временем на соседнем берегу ставят большой петлей сеть, к которой потом постепенно и подгоняют гусей. Шум, топот, возня поднимаются среди них, когда их выгоняют на берег.

Сила их бывает так велика, что они иногда валят с ног человека — еще бы: в один загон при мне поймали сразу 2.400 гусей (а бывали случаи, когда ловили сразу 7, 8 и 9 тысяч).

В сетях их избивают, свертывая шею и выбрасывая наружу, отчего по ту сторону сети скоро образуются целые кучи. Картина избиения отвратительна.

Летом они бродят по ярам и "камню", разыскивая мамонтову кость, гоняются за диким ("божьим", как здесь говорят) оленем, немного промышляют рыбу (но рыбаки они плохие и совсем не умеют заготовлять ее впрок), зимой промышляют песца.
Но основной их промысел, которым они живут и дышат, — оленеводство; стада у них в сотни и тысячи голов — олень их кормит, возит, одевает и обувает. Олень не может долго оставаться на месте, надо менять пастбище — и юкагиры нигде и никогда не заживаются долго на одном месте.

Благодаря близости русских, здешние юкагиры сильно обрусели, у них бывает сахар, стеариновые свечи, некоторые даже носят русскую одежду (т. е. вернее якутско-русскую), знают несколько русских слов, хотя и не умеют их связывать вместе. Все это, конечно, не мешает им быть совершеннейшими дикарями.

Встретили меня очень радушно: вышли с поклонами, провели до тордоха под руки — такова проформа встречи почетных гостей, посадили на кучу оленьих шкур, угощали оленьим языком, сырым мозгом из ножных костей, копченым мясом, нарезанным маленькими кусочками, и топленым салом оленя. На ночь устроили под особым пологом, как под балдахином, на почетном месте, под иконой.

Знакомился, рассматривал, снимал карточки. Хозяйка моего тордоха была очень недурна собой даже с нашей точки зрения — у нее правильный нос и тонкие, даже изящные губы, зато у другой юкагирки в соседнем тордохе нос и щеки выступают на лице тремя большими шишками, губы в два пальца толщиной, но румянец — блистательный. Может быть, юкагирам она кажется красавицей.

У женщин на груди нашиты большие медные бляхи, кожаный передник изукрашен бусами, модными кольцами и стеклярусом — висит даже колокольчик, который мелодично звенит при каждом движении. — Когда я увидала тебя в Русском Устье, испугалась — а теперь мне не страшно, — кокетливо объяснялась со мной через толмача красавица и в доказательство своего расположения подарила мне песца.